ГЛАВА I. ЛИЧНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
“am I then to think these places of which you think are thought in your head or are they in your head?
or are they somewhere else?
in thinking of them, do you see them?
in the seeing of them are they real? ”

ГЛАВА II. ИСТОРИЯ
“don't ask, don't tell”
 

— А тебе не было страшно?
— Было. — Честно признается Каин, чиркая зажигалкой. — По-моему, всем людям в такие моменты страшно.
— Но ты ведь это сделал. — Кэсс ерзает на стуле. Каин не смотрит в ее сторону. Такие дети, как она, обычно чисты на душу и мало чего понимают даже несмотря на то, что больше всех интересуются твоей жизнью. Все равно, что в шестнадцать лет они уже точно успели выпить, покурить и поиграть в бутылочку.
Кинув на нее короткий взгляд он протягивает ей приоткрытую пачку. Немного поколебавшись, женская ручка с тонкими пальцами вытаскивают оттуда сигарету, заговорщически на него взглянув.
— Мы с тобой этого не делали. — говорит Каин, пряча пачку в задний карман джинс. — Мне двадцать шесть, а мои родственники все еще грозятся меня убить, если я начну курить. Я же, в свою очередь, не говорю, что куришь ты и ты предложила мне выпить по три пинты.
Девочка молчит, вероятно соглашаясь.
— Что касается твоих вопросов, — Вольф младший откидывается на спинку дивана, вытягивая длинные ноги. — Я начну с самого начала. Если уснешь где-то в середине, я тебя не виню.
Каин понимал сейчас только одно, а именно то, что ему нужен этот разговор. Даже если это будет очень долго и неинтересно.
I
Представьте такую ситуацию, когда у вас все хорошо. Как редкое исключение из жизни, которую вы можете звать говном и несправедливой хуйней до конца дней своих, но в данный момент вы с удивлением замечаете, что у вас все отлично. У вас большая и крепкая семья, любящий муж и маленький сын, который может будить вас в два, четыре, шесть часов утра, но это не приносит вам дискомфорта — вам поразительно хорошо от того, что вы добились всех своих целей, поставленных в течение всей своей осознанной жизни.
А потом вы узнаете, что вас ждет еще один ребенок, который ни в коем случае не был запланирован. Ни в десять лет, ни в шестнадцать, ни сейчас. Ребенок-случайность, который сопровождался, в отличие от первенца, постоянным токсикозом, раздражительностью и перепадами настроения. Ребенок, про которого потом УЗИ сказало, что он очередной мальчик, абсолютно, к счастью или сожалению, здоровый, но которому было суждено родиться раньше на половину месяца, девятого августа, напомнив о себе в момент, когда мать гуляла по магазинам, выбирая новые пеленки и белье.
Девятого августа, в семь часов вечера, был рожден в местной больнице мальчик, которому дали замысловатое имя — Каин, давно запланированное матерью, в сотый раз нагибаясь над толчком. Жизнь этого ребенка еще до рождения складывалась, пожалуй, очень прозаично.
Стоит отметить, что расти в семье ведьм и ведьмаков как минимум странно, сказать об этом можно без преувеличений. Не знаю, как в других ковенах — слово-то какое женское — но у нас все было просто по деньгам, как два пальца. Все было всегда обустроено с каким-то лоском, светлыми тонами и специфически пахло. Этот запах был, скорее, визитной карточкой моей матери — каждая вещь, принадлежавшая ей, пахла именно так. Иланг-илангом и чем-то еще, похожим на жасминовый или бирюзовый чай. Запах моего детства. Единственное четкое воспоминание, которое сейчас я могу воспроизвести в моей голове, возможно потому, что оно находится рядом со мной до сих пор.
То время, пожалуй, было самым что ни на есть волшебным. Сказочным. Сопровождалось постоянными царапинами и занозами от рядом стоящего дерева, на котором мы с братом лет до десяти любили лазить — вскоре его спилили — темными пятнами от земли, которую было возможно убрать только благодаря умелым заклинаниям матери. Собранная вместе семья и родственники в огромном количестве каждые праздники. Я любил это время. Сейчас мне двадцать шесть и мой дом остался где-то позади на задворках памяти, как огромное дерево на территории, как запах иланг-иланга на собственной коже, как ощущение сплоченности с матерью, отцом и братом. Тогда счастье приносило чистое постельное белье, всегда красивое и очень мягкое, сейчас это стало обыденным и все меньше напоминает о доме и возрождает чувство, что я на своем месте. Людям свойственно расти. Мне всегда говорили, что когда закрывается одна дверь, где-то открывается другая, но я ее все еще не вижу.
Как не видел, когда отца не стало и не понимал, что мог сделать, только худые руки тянуть тем, кому дела до этого не было — матери, как всегда, потому что для ребенка слишком тяжело стало. Глупый мальчик без остановки спрашивал, где папа, не понимая, что он уже не вернется. Что слова о том, что на работу уехал — вранье полное. И мне всегда интересно было, что хотят этим сделать старшие, когда врут, желая только лучшего.
Потому что сейчас мне двадцать шесть и я точно знаю, что если умру, то хочу, чтобы моему ребенку сказали правду.
А тогда мне было лет пять или шесть, у меня волосы тогда, кстати, были соломенные и глаза темнее, чем сейчас, но тогда я каждый день с нетерпением ждал, что отец вернется домой. Раньше я хотел скорее пойти в школу, не обращая внимания на подозрительные взгляды старших, сравнивающих меня с братом, у которого к тому времени способности открылись, а я оставался обычным, смотрел в окно каждый вечер и слушал звуки за дверьми, оборачиваясь на каждый звук шин.
Мой брат говорил, что школа — то еще дерьмо, а я говорил, что он глупый, так как других слов тогда, естественно, не знал. В семь лет, когда моей школьной жизни прошел уже целый год, брат принес домой первое матерное слово, ночью с гордостью его произнес, словно показывая достигнутую собственными силами победу. Я повторил за ним.
Мы употребляли слово "сука" так часто, как только можно было его вставить к месту.
Конечно, когда мать не видела. Мать, которая уже год врала мне, что отец скоро вернется.
Эван понимал больше меня. Или она ему сама сказала об этом, я за столько лет не спрашивал ни разу, потому что тема больная. У него ее улыбка и взгляд тоже, и когда я смотрел на него и слышал то же, что и она говорила, я верил и был глубоко в их словах убежден.
Ссориться для нас было чуждым понятием, сейчас мы с трудом не выходим в открытый друг с другом спор, хотя очевидно, что друг другу только добра желаем. Мы тогда еще рядом друг с другом были, победы и поражения у нас были общие, и слова матерные, коих все больше становилось с каждым разом, мы делили на двоих. На двоих не была разделена только правда, которую он мне со злости кинул за общим столом, когда мы поссорились во второй раз в жизни.
Мне было больше семи лет. Тогда я в голове громко себе произнес, что людям верить нельзя, и смотрел при этом на покрасневшего от злости брата, собрав все силы в кулак, чтобы не разреветься.
В тот момент, когда ребенок понимает, что в этом мире не всегда происходит так, как хочется, он стал тем, кем его хотела видеть теперь уже неполноценная в его глазах семья. И хотя это отразилось только погасшими свечками на столе, когда я разорался и убежал к себе в комнату, что-то в моей матери с облегчением вздохнуло. Даже несмотря на то, что сподвигнуть к ненужным тогда мне способностям заставили чувства, похожие на скорбь и утрату.
И хотя я люблю свою мать, я не могу понять, как можно было выбрать способности разочарованию собственного ребенка. До сих пор не могу.
II
От отца у меня ничего не осталось. После известия о том, что он больше не вернется, на моей спине и руках начали появляться белые пятна, иногда зудящие, вынуждающие их тереть до красноты и боли. От отца у меня не осталось ничего, кроме наследственного заболевания, которое мне нравилось именно тем, что оно когда-то ему принадлежало. Я тыкал в какое-то место на руке и говорил, что у отца оно тоже тут было, а мать в ужасе смотрела на это, думая неведомо о чем. Теперь мы с ней виделись намного чаще — каждый вечер она могла взять со стола потертую книгу, у которой был запах старой бумаги, словно она несколько сотен лет из рук в руки передавалась, и учить меня тому, что со временем действительно начало меня интересовать.
Ребенок понял, что может больше, чем остальные: шутливо тушил ароматические свечки, колыхал листья садовых растений, очень сильно радовался, когда удавалось сдвинуть какую-либо вещь хотя бы на миллиметр. Ребенок мог больше, чем раньше, но стал теперь во многом другим, словно его перелепили из нового теста, закинув в массу пару решеток, через которые невозможно было ни единой мысли вслух пробиться.
Пятна, напоминающие об отце, только спустя год начали пропадать и темнеть. В этой ситуации не было скорби. О внешности моего отца говорила только моя внешность — мимика и глаза у нас были общие.
У младшего ребенка внутри происходили дебаты, революции, перемены, а дома ничего не менялось. Все тот же запах иланг-иланга и зеленого чая на одежде, в комнате, в ветерке, когда мимо проходили брат или мама. Школьные учебники, сваленные в кучу на столе, стертые катушки от использованного ластика.
Здесь творилась магия. Мы творили магию. Магию, сопровождающуюся странными на вид травками, словами, которые девятилетний ребенок с трудом мог запомнить, усилиями, которые отнимали очень много времени. Я каждый день старался настичь в умениях брата, которому к тому времени исполнилось тринадцать, но никогда не успевал поспеть. Детские задиры, беззлобные, с его стороны, сопровождались его улыбкой от матери и веселым блеском его серо-голубых глаз. Не нужно быть умным, чтобы смекнуть, что меня это очень злило.
Здесь наверно стоит рассказать о каноничных моментах, когда младший все время оставался в тени старшего, из кожи вылезая, чтобы добиться не только того же, чего умел он, но и большего.
Это окажется и правдой и ложью одновременно.
И я даже не скажу о том, что это ложь именно потому, что наши отношения были хорошими и поистине братскими, когда ты протягиваешь остатки апельсинового сока брату, хотя с удовольствием выпил бы их и сам.
Нет.
Все было так, но ложью потому, что он, несмотря на задиры, всегда мог уступать мне дорогу, подтаскивая к месту под солнцем, где тебя все видят со всеми умениями и своим внутренним, несколько замкнутым мирком.
Я любил свою мать, но у меня никогда не было никого ближе брата.

Будь тебе десять, двадцать или сорок лет, рано или поздно тебе приходится мириться с тем, что мир не всегда дает тебе то, что ты хочешь. Тебе повезет, если ты поймешь это раньше, выкроив себе немного времени. Малому Каину Вольфу удалось познать это достаточно рано, но подросший Каин Вольф все равно оставался дураком.
III
Неведомо, осталось ли это от отца, но два отпрыска ведьмачьего семейства всегда хотели работать на благо общества. Авантюристы, живущие сегодняшним днем, такие похожие и разные одновременно. В то время, когда старший решал сложные головоломки, младший смотрел вверх. Глаза к тому времени у меня уже были зеленые и светлые, о витилиго напоминали лишь несколько еле заметных пятен на руках, нос стал курносым, плечи шире. Мне было шестнадцать лет, когда я дал понять, что хочу в небо.
Этот год стал для меня переломным во многих смыслах, потому что юную кровь ни на что ни хватало. Ни на девушек, ни на развлечения с братом, ни на отличный для поступления аттестат, который должен был подпитываться отличными оценками по вступительному экзамену. Я запутался в приоритетах. Я успел влюбиться, обойти это чувство, напиться до такой степени, что словил синьку и нуждался в откачке. Мне обблевывала джинсы моя бывшая, я ловил галлюцинации под кислотой, релакс под травкой и вертолеты под чистым виски.
На экзамен я пришел с синяком под глазом и дико вонял пивом.
Но я сдал.
И поступил.
И до сих пор не верю, что у меня это получилось.
Я был счастлив и чувствовал, что до конечной цели было рукой подать, не обращал внимание на интрижки Эвана и своей матери, если уже тогда они у нее были. Я держался за бумажку о принятии, как если бы набожный стискивал в руках библию, стоял напротив летной академии и пытался осмелиться пойти вперед.
Я не замечал, как где-то за спиной потихоньку раскалывалась на две части моя семья. Что, пока я заканчиваю лекцию, дома происходили скандалы, которые утихали с каждым разом в немом бешенстве. Я не замечал, что ругаться им надоело настолько, что они уже делали вид, что им друг на друга все равно.
При всей моей чуткости я не смог заметить того ужасного напряжения в воздухе, с которым я спал, как с любовницей, каждую ночь, уходил и потом обратно возвращался. Я настолько был увлечен своими делами, что о приезде тети слышал только мельком и за все время успел с ней разве что поздороваться.
Я не чувствовал, что вот-вот образ счастливой семьи в моей голове даст сбоину и потрескается, превратившись в пыль, чтобы потом совершенно исчезнуть из памяти.
Именно поэтому, возможно, известие о том, что мой брат уходит из ковена к темным оказался для меня сюрпризом, буквально повергший в шок до такой степени, что я даже ничего не сказал, когда увидел собранные и готовые к отъезду вещи. Запах иланг-иланга стал мне в тот момент поразительно противен.
'Предатель' — единственное, что я сказал ему вслед одними губами, побледнев так, что даже два небольших пятна на руках стали абсолютно незаметными.
Подросший Каин Вольф должен был пройти через разочарование и потерю во второй раз, чтобы перестать быть дураком.
Дураком он после этого, конечно, быть не перестал.

Ни тогда, ни сейчас я не слышал толком о девушке, по имени Фиона. Мне лишь хотелось верить, что к уезду брату она не была причастна, чтобы мне не захотелось вырвать ей хребет.
В ту ночь, когда брат меня бросил, я не спал ни минуты. Я выкурил больше пачки сигарет прямо в комнате, не мог сидеть на месте, потому что чувствовал, как шумно и быстро бьется мое сердце.
Когда моя мать проснулась и зашла в мою комнату — тогда я уже ушел в университет — все, что она увидела, это поломанный на двое стул и разбитые стеклянные дверцы шкафа.
В какой-то момент я потерял цель и не мог ее увидеть, как и какого-то просвета в конце тоннеля. У меня был горький привкус на языке и навязчивое, горькое ощущение, что меня, не пожалев, бросили.
Это стало вторым переломным моментом в моей жизни, когда делаешь выводы молча, даже не замечая этого самостоятельно. Есть ли обида до сих пор или ее нет — где-то глубоко внутри гниющее лучше не трогать, тогда оно будет меньше вонять.
Меня заставили налетать те часы, необходимые для того, чтобы сесть в кресло пилота. Мой взгляд был радостным лишь наполовину. Иногда небо было настолько туманным, что я ничего перед собой ближе, чем на метр, не видел, и даже чувствуя страх не торопился докладывать, считая, что все будет в порядке.
Я не знаю, что это значит, когда человек осознанно идет на риск и играется с этим. Мне все равно. Правда.
Мне двадцать шесть и я до сих пор считаю, что какие-то вещи мне даются слишком легко и это нарушает мою жизненную гармонию.
Мне двадцать шесть, и я до сих пор думаю, что я конченный дурак, которого ни чему жизнь не учит, потому что с тех пор со мной рядом чувство, словно я упускаю что-то важное.
И это даже не Фиона, которая стала моей невестой без моего предложения, как само собой разумеющееся, и против чего я не стал спорить, потому что это просто ничего не значит.
Она или кто-то еще на ее месте — это ничего
не
значит.
Без любви не бывает боли, самую сильную тебе может нанести разве что семья.
Я не хочу боли. И если это означает попытки перестать любить, то пусть это будет так, чем чтобы кто-то видел меня слабым или вскрывал тогда, когда ему захочется.
Естественно, это все полная чушь, а я тоже смертный человек, который может очень сильно стараться и сотрясать воздух, чтобы ему поверили в его пиздабольство...
///
—... И ты, я так понимаю, тоже в это веришь. — наконец Каин отрывает голову от спинки дивана и кидает взгляд в сторону Кассандры, размазывающей бычок о пепельницу. Стоило удивиться тому, что она молча слушала все это время, что на нее совершенно не было похоже.
— Человек может сделать невозможное, если он того захочет. — Говорит она наконец инфантильную, но тем не менее достаточно умную мысль с задумчивым лицом. — Ты хочешь поговорить об этом?
— Нет. — Каин поднимается с дивана и вытряхивает пепельницу в окно, понимая, что всевозможные внутренние барьеры снова закрыли его переживания внутри собственной головы. — Не хочу.